Я слышала об этом собрании еще до отъезда из Лондона; в дядиных кругах о нем довольно много говорили, правда там Роджеру не расточали таких похвал, как здесь, — но ты же понимаешь, все это просто фигуры речи, которые абсолютно ничего не значат; принято выражать восхищение человеком, чье письмо зачитал вслух высокородный лорд.

— Вздор, — отрезала Молли. — Ты и сама не веришь в то, что говоришь, Синтия.

Синтия обворожительно пожала плечами — жест, который она переняла во Франции, — но глаз от шитья не подняла. Молли стала перечитывать сообщение.

— Синтия, ты только послушай! — воскликнула она. — Ты могла пойти на это собрание, там были и дамы. Тут сказано «в присутствии многих дам». Неужели у тебя не было возможности туда попасть? Если в кругу знакомых твоего дяди интересуются подобными вещами, кто-то, безусловно, мог тебя сопроводить!

— Возможно, если бы я попросила. Впрочем, мне кажется, их бы немало удивил внезапно проснувшийся у меня интерес к науке.

— Ты могла бы открыть дяде всю правду, он бы не стал разглашать ее против твоей воли — в этом я уверена, но он бы обязательно тебе помог.

— Раз и навсегда, Молли, — произнесла Синтия, откладывая свою работу, и речь ее полилась стремительно и властно, — попробуй понять, что я желаю — и всегда желала, — чтобы наши с Роджером отношения, каковы бы они ни были, никогда не обсуждались и даже не упоминались. Когда настанет подходящий момент, я сообщу о них и дяде, и всем, кого это касается; однако я не хочу создавать лишних треволнений и ставить себя в неловкое положение только ради того, чтобы услышать несколько комплиментов в его адрес — по крайней мере, не ценою того, чтобы все раньше времени вышло на свет. Если дело дойдет до крайности, я, скорее, просто положу всему конец. Хуже, чем сейчас, мне все равно не будет.

К концу этой последней фразы ее сердитый тон перешел в горькую жалобу. Молли глянула на нее, совершенно обескураженная.

— Я тебя не понимаю, Синтия, — произнесла она, помолчав.

— Да уж, совсем не понимаешь, — откликнулась Синтия, глядя на нее со слезами на глазах и при этом очень нежно, словно извиняясь за резкость. — Боюсь… надеюсь, что никогда и не поймешь.

Через секунду Молли заключила ее в объятия.

— Ах, Синтия, — шептала она, — я слишком тебя донимала? Я тебя расстроила? Только не говори, что боишься открыть мне всю правду о себе. Конечно, у тебя есть недостатки, у кого их нет, но я только сильнее люблю тебя за это!

— Я бы не сказала, что я вконец испорчена, — проговорила Синтия; слова и ласки Молли вызывали у нее слабую улыбку, засиявшую сквозь слезы. — Но я не раз попадала в трудные ситуации. И сейчас оказалась в одной из них. Иногда мне кажется, что я из них никогда не выберусь, а если все подробности выйдут на свет, я предстану куда более дурной, чем есть на самом деле. И я уверена, твой отец тогда вышвырнет меня из дому, и я… нет, ты-то меня не вышвырнешь, Молли.

— Разумеется, не вышвырну. А эта ситуация… как ты думаешь… как к ней отнесется Роджер? — очень робко спросила Молли.

— Не знаю. Надеюсь, он никогда о ней не услышит. Да в том и нет никакой нужды, потому что очень скоро я из всего этого выпутаюсь. Ситуация эта возникла не по моей вине — я и не подозревала, что поступаю опрометчиво. Наверное, мне полегчает, если я полностью откроюсь тебе, Молли.

Молли не стала ее принуждать, хотя очень хотела узнать всю правду и предложить свою помощь, но, пока Синтия колебалась и, говоря по совести, внутренне сожалела, что сделала этот пусть и небольшой шаг к тому, чтобы поделиться своими печалями, вошла миссис Гибсон, преисполненная решимости срочно переделать одно из своих платьев по самой последней моде, которую видела в Лондоне. Синтия сразу же забыла о слезах и печалях и всей душой отдалась рукоделию.

Синтия поддерживала весьма оживленную переписку с лондонскими кузинами — насколько это было возможно при тогдашнем состоянии почты. Собственно, время от времени миссис Гибсон даже ворчала по поводу того, как часто приходят письма от Хелен Киркпатрик; почтовые марки тогда еще не ввели, и доставку письма оплачивал получатель; одиннадцать с половиной пенсов трижды в неделю составляли, по расчетам миссис Гибсон, производимым в состоянии сильного раздражения, «от трех до четырех шиллингов». Впрочем, все эти жалобы предназначались исключительно членам семьи: это им приходилось увидеть изнанку ковра. А остальной Холлингфорд и в особенности сестры Браунинг слышали о том, «как сильно милочка Хелен сдружилась с Синтией» и «какое это удовольствие постоянно получать новости — да еще и в таком пересказе! — из самого Лондона. Ничем не хуже, чем жить там самой».

— На мой взгляд, еще и лучше, — сурово изрекла мисс Браунинг.

Ее представления о столице основывались по большей части на произведениях британских эссеистов, в которых Лондон, как правило, представлен как средоточие разврата, где сбиваются с пути истинного сельские жены и дочери сквайров, теряя представление о своем истинном долге в бесконечном круговороте далеко не всегда невинных забав. В нравственном отношении Лондон был бочкой дегтя, к которой не притронешься, не замаравшись. С самого момента возвращения Синтии домой мисс Браунинг высматривала в ней признаки внутреннего разложения. Однако, если не считать многочисленных милых предметов туалета, которые были ей очень к лицу, Синтия вроде бы совсем не изменилась. Синтия «побывала в свете», «узрела блеск и ослепительное сияние Лондона», однако по возвращении в Холлингфорд по-прежнему охотно подавала стул мисс Браунинг, собирала цветы, чтобы составить букетик для мисс Фиби, сама чинила свое платье. Впрочем, все это было отнесено на счет добродетелей Синтии, а не достоинств столицы.

— Насколько я могу судить о Лондоне, — изрекла мисс Браунинг, продолжая свою обвинительную тираду, — его можно сравнить с вором и грабителем, обрядившимся в платье честного человека. И вот что бы я хотела у вас спросить: а где родились и выросли милорд Холлингфорд и мистер Роджер Хэмли? Ваш муж, миссис Гибсон, любезно ссудил мне отчет о том собрании, где так много говорится о них обоих, он, похоже, гордится расточаемыми им похвалами не меньше, чем если бы они были адресованы ему лично, и Фиби прочла мне всё вслух, потому как для моих глаз печать мелковата; правда, она постоянно спотыкалась на всех этих чужеземных названиях, так я ей посоветовала и вовсе их пропускать, потому что мы никогда раньше про них не слышали и